Максим Горький был, несмотря на все его университеты, человеком сентиментальным и легковерным. Одновременно он понимал, что в глазах советской власти он имеет большой авторитет, и когда речь шла о судьбах конкретных людей, не раз приходил им на помощь. Горький спас многих людей своим заступничеством, своими хлопотами. Когда он эмигрировал, советская власть всячески пыталась залучить его обратно, чтобы сделать из него свадебного генерала для страны победившего социализма. В конце концов его удалось уговорить.
К труду, физическому труду Горький испытывал огромное почтение. Пафос государства рабочих, то есть людей, собственными руками добившихся привилегий, его очаровывал. У него есть много афоризмов о труде, которые идеально ложатся в социалистическую пропаганду: «Хозяин тот, кто трудится», «Высота культуры всегда стоит в прямой зависимости от любви к труду». Есть, впрочем, и такой: «Когда труд — удовольствие, жизнь — хороша! Когда труд — обязанность, жизнь — рабство!», — но произносит его в пьесе «На дне» Сатин, который сидит в ночлежке и не без цинизма разглагольствует о том, что человек — это звучит гордо.
Скорее всего, Горький, повидавший это самое дно, верил, что труд — единственное, что способно преобразовать всех этих босяков, уголовников, неперековавшихся (эту идею, насколько я понимаю, разделяли и первые гулаговские начальники, парадоксальным образом сочетавшие романтизм с палаческими наклонностями, да и сейчас есть люди, которые видят в этом этакий экстремальный гуманизм, лечение каленым железом; тот же Захар Прилепин, которого у нас то иронически, а то и всерьез называют новым Горьким, заигрывает с этой мыслью). Горький переписывался с Макаренко, ездил в колонию для несовершеннолетних преступников, которую Макаренко назвал именем любимого писателя, и одобрял ее создание.
И ему, вероятно, не могло прийти в голову, что сталинской системе труд заключенных нужен не ради их перековки, а ради дармовой рабочей силы и уничтожения неугодных элементов. Он не понимал (или старательно обманывал себя), что в скором времени логика этой системы бросит на каторжные работы миллионы людей, которые никаких преступлений не совершили — или чья вина несоизмерима с выпавшими им страданиями. И он поехал смотреть на строительство Беломорканала, затащив с собой Зощенко, Шкловского, Ильфа и Петрова, Алексея Толстого и еще кучу приличных и не очень приличных людей, чтобы написать коллективную книгу о славной социалистической перековке. Догадывались ли эти писатели о том, сколько человек погибло на стройке, и о том, что лагерные обеды, которые им демонстрируют, в обычной жизни могут заключенным только сниться?
По крайней мере, Горький мог об этом догадываться. В воспоминаниях Дмитрия Лихачева, сидевшего в конце 1920-х на Соловках, есть рассказ о приезде туда Горького: дело было еще до окончательного возвращения писателя в СССР. «Мы все обрадовались — все заключенные. „Горький-то все увидит, все узнает. Он опытный, его не обманешь. И про лесозаготовки, и про пытки на пеньках, и про Секирку, и про голод, болезни, трехъярусные нары, про голых, и про „несудимых сроках“… Про все-все!“ <…> Горький по его требованию остался один на один с мальчиком лет четырнадцати, вызвавшимся рассказать Горькому „всю правду“ — про все пытки, которым подвергались заключенные на физических работах. С мальчиком Горький оставался не менее сорока минут... Наконец Горький вышел из барака, стал ждать коляску и плакал на виду у всех, ничуть не скрываясь. Это я видел сам. Толпа заключенных ликовала: „Горький про все узнал. Мальчик ему все рассказал!“. Затем Горький был на Секирке. Там карцер преобразовали: жердочки вынесли, посередине поставили стол и положили газеты. Оставшихся в карцере заключенных (тех, кто имел более или менее здоровый вид) посадили читать. Горький поднялся в карцер и, подойдя к одному из „читавших“, перевернул газету (тот демонстративно держал ее „вверх ногами“)». Лихачев пишет, что мальчик был убит сразу после отъезда Горького, а потом начались репрессии в отношении всех, кто мог сорвать «показуху». Несмотря на все эти откровения, в конце визита на Соловки Горький написал в книге отзывов: «Я не в состоянии выразить мои впечатления в нескольких словах. Не хочется да и стыдно было бы впасть в шаблонные похвалы изумительной энергии людей, которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции, умеют, вместе с этим, быть замечательно смелыми творцами культуры».
Этот же эпизод приводит, возможно, по воспоминаниям Лихачева, Солженицын в «Архипелаге ГУЛаг», предлагая жесткий и, может быть, несправедливый ответ на вопрос, почему Горький, зная или догадываясь об истинном положении дел, продолжал петь хвалу Соловкам: «Жалкое поведение Горького после возвращения из Италии и до смерти я приписывал его заблуждениям и неуму. Но недавно опубликованная переписка 20-х годов даёт толчок объяснить это ниже того: корыстью. Оказавшись в Сорренто, Горький с удивлением не обнаружил вокруг себя мировой славы, а затем — и денег (был же у него целый двор обслуги). Стало ясно, что за деньгами и оживлением славы надо возвращаться в Союз и принять все условия. Тут стал он добровольным пленником Ягоды. И Сталин убивал его зря, из перестраховки: он воспел бы и 37-й год». Сталин Горького, скорее всего, не убивал, но использовал его смерть в своих целях, да и в версию о корыстных побуждениях мне не верится, хотя эта версия вполне простительна человеку, который по собственному опыту знал, какой ад Горький поддержал своей подписью. Вариант с заблуждениями мне представляется более верным. Горький не был готов признать, что идеалы освобождения и труда, которым он отдал жизнь, на практике обернулись несправедливостью и чудовищными страданиями.
Большое спасибо за такой содержательный ответ