Здесь есть два смысла. Первый — что исследование зла возможно только изнутри, потому что изнутри зло абсолютно.
Судья — высокий, белокожий, безволосый, говорящий на всех языках — больше чем человек, или сверхчеловек, или даже какой-то отвлечённый архетип зла. Почему Судья никогда не умрёт? Возможно, он просто никогда не рождался. У него нет истории. Он возникает из ниоткуда. Нельзя сказать, что его действия продиктованы его идеологией, или идеология — действиями. Они выглядят как нечто, возникшее сразу в текущей форме. На самом деле, ничего подобного в литературе никогда не было: зло обычно или стихийно, или архетипично, и дальше этого его описание не движется, как будто все знают, что тут должно иметься в виду. Сильно вдаваться в природу зла никто так особо не любит.
А зло — это то, что перерисовывает наскальные рисунки прежде, чем их уничтожить. Оно исследует, собирает. Ему нужно знать, потому что то, что существует без его ведома, существует и без его согласия. Знание становится одним из центральных методов Судьи параллельно с насилием — и тут есть отдельный гностический подтекст (см. эпиграф из Бёме), скорее всего завязанный Маккарти в качестве его собственной критики устройства мира. Ранняя гностическая ересь воспринимала бога-создателя как то, что впоследствии стали называть дьяволом: на самом деле он был вторым богом, создавшим материю и мир, чтобы показать что он лучше первого Бога — Бога Нового Завета. По гностикам, второй бог жесток и ненасытен. Его моральный закон — взят с потолка и ничем не обоснован, и единственный способ открыть для себя истину лежит через знание. Об этом и говорит Судья.
Для него человек, видящий в мире тайну — живёт в первобытном страхе, а строящий жилище из веток — гибнет, тогда как человек, исследующий — расширяет власть, а строящий из камня — стремится преобразить мир. Это так. Но Судья не останавливается на исследовании — он исследует и уничтожает. Рисунки, животных, детей, всё. Конечно, Судья делает это для себя — он же всё-таки воплотившийся человек — но у него есть задача и шире, которую the Kid видит во время лихорадки:
The judge enshadowed him where he crouched at his trade but he was a coldforger who worked with hammer and die, perhaps under some indictment and an exile from men's fires, hammering out like his own conjectural destiny all through the night of his becoming some coinage for a dawn that would not be. It is this false moneyer with his gravers and burins who seeks favor with the judge and he is at contriving from cold slag brute in the crucible a face that will pass, an image that will render this residual specie current in the markets where men barter. Of this is the judge judge and the night does not end.
и о которой Судья позже говорит сам:
I tell you this. As war becomes dishonored and its nobility called into question those honorable men who recognize the sanctity of blood will become excluded from the dance, which is the warrior's right, and thereby will the dance become a false dance and the dancers false dancers. And yet there will be one there always who is a true dancer and can you guess who that might be? (...) Only that man who has offered up himself entire to the blood of war, who has been to the floor of the pit and seen horror in the round and learned at last that it speaks to his inmost heart, only that man can dance. (...) There is room on the stage for one beast and one alone. All others are destined for a night that is eternal and without name. One by one they will step down into the darkness before the footlamps. Bears that dance, bears that dont.
Так что вот. Судья считает себя, свой ритуал и свой образ жизни частью сохранения настоящего. Есть только война, только кровь, только танец. Может быть только один танцор, целиком посвятивший себя войне. Всё остальное существует только в свете войны и крови, и никак иначе, а значит только война и кровь являются единственным настоящим. По крайней мере, так он представляет это the Kid'у, как до этого представлял остальной банде, хотя, возможно, никогда не договаривал до конца.
И Судья танцует, танцует. Он никогда не спит. Он говорит, что никогда не умрёт.
Есть ли из этого всего выход? Если есть, то он в эпилоге и в умолчании.
Эпилог книги — это один абзац, который Маккарти дописал последним, и возвращался к нему около года прежде, чем послать в издательство. В нём неизвестный странствует по пустыне и проделывает отверстия в земле, оставляя за собой цепочку отверстий. Он высекает из камня огонь, "заложенный в него Господом". Это практически единственное за весь роман именно религиозное утверждение, и его положение — в авторской речи и в эпилоге — подразумевает определённую данность и независимость от всего, произошедшего в основном тексте.
Дело даже не в том, что мир всё-таки как-то меняется. Но в словах судьи есть недосказанность — о чём-то, чему не было и не могло бы быть места в основном тексте, но что есть по факту его умолчания.
И это второй смысл, который предлагает нам Маккарти: что наверное, только самая жестокая книга может быть сколько-нибудь религиозной.