Главную мысль можно пересказать как "я существую" — но для составления полноценной картины придётся немного залезть в историю.
Япония до конца 19-го века была совершенно закрытой страной, в которой культурная эволюция шла довольно неспешно. Затем, внезапно осознав, что она, оказывается, не впереди планеты всей, в Японии произошло оперативное строительство новой самоидентификации с солнечным флагом, Фудзиямой и пр., так что существенная часть наших сегодняшних японских ассоциаций является достаточно недавним конструктом.
Так вот, Японцы, разумеется, увлеклись, влезли во Вторую Мировую, торжественно её проиграли, и оказалось, что весь этот да-здравствует-ребрендинг можно взять, вынести двумя пальцами в мусоропровод, вернуться домой и помыть руки, поскольку все его элементы теперь плотно ассоциируются с фашизмом, милитаризмом, Специальным Отделом 731, и вдобавок отзываются на счётчик Гейгера. Ну и вот примерно в самом центре этого упадка и переосмысления и оказались японские писатели поколения 20-х годов: методы, в которых мы все, можно сказать, выросли — не работают, а те, что были перед этим — не работали и подавно. А страна-то, при всём при этом, всё равно консервативная.
А теперь вопрос: а где, в контексте всего этого, должен себя ощущать дистрофичный школьник-гомосексуалист?
У него нет совершенно никаких ориентиров, чтобы разобраться с тем, что с ним вообще происходит. Ноль. Он не понимает ничего: что с собой делать, как себя вести, нормально то, что он чувствует, или ненормально. У него нет концепции собственного будущего, он только видит, что абсолютно всё, что его окружает, вообще никаким образом не соотносится с происходящим внутри его головы. Давайте не мелочиться: степень его одиночества совершенно недоступна никому из нас ныне живущих. С его личной гомоэротической колокольни, у того, что он ощущает, даже нет названия. Поэтому ему остаётся только имитировать внешние признаки остальных окружающих его людей. Тогда как изнанка-то никуда не девается.
В общем-то, "Исповедь маски" оказалась именно тем, что было для японской литературы в тот момент нужнее всего. Мисима ведь в конечном итоге всё равно ревизионист: он пытается скорее исправить, чем делать что-то принципиально новое. Впоследствии, его раннее творчество, исходящее во многом из личной травмы, нашло параллель с травмой родной культуры, и образовало с ней взаимоусиливающую связь — но это было уже потом. А на момент своего написания, "Исповедь маски" была просто необходимым для каких-либо перемен вторжением чего-то другого.
И к слову — Мисима, разумеется, не знал, что делает. Он понял это гораздо позже. Главная особенность личных травм в том, что изнутри они абсолютны — но в них также есть стремление реализации вовне, а следовательно и желание быть обнаруженными, необходимость признания их чем-то объективно реальным.
В случае Мисимы, этим признанием стал его дебютный роман.