В первоначальном варианте «Бориса Годунова» трагедия заканчивалась так:
Отворяются двери. Мосальский является на крыльце.
Мосальский: Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы.
Народ в ужасе молчит.
Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!
Народ: Да здравствует царь Димитрий Иванович!»
Только готовя «Годунова» к печати через пять лет после написания, Пушкин ввел знаменитую финальную ремарку. Значимость этого безмолвия народа подчеркивается тем, что глагол выделен курсивом. Пушкинист Сергей Михайлович Бонди в своем комментарии к «Годунову» пишет: «Идейный смысл произведения не изменился, спад волны революционного настроения народа остается тем же, но это угрожающее безмолвие народа, заканчивающее пьесу, предсказывает в будущем новый подъем народного движения, новые и „многие мятежи“». На мой взгляд, это плоская трактовка: Бонди хочется (или приходится) прочитать в безмолвии обещание будущих выступлений народно-освободительного движения. Но слово «угрожающий» здесь слабовато: этот финал попросту страшен. Из двух страшных вариантов Пушкин выбрал тот, что страшнее. В упомянутой предыдущим комментатором замечательной статье Михаила Алексеева (feb-web.ru) приводится фраза неизвестного критика: «Вы нехотя задумываетесь при этом „народ безмолвствует“ и как будто присутствуете при поражении Аполлоновыми стрелами Ниобы и при превращении ее в камень в минуту погибели невинных ее детей». Мы присутствуем при крушении мира: безмолвие народа как безмолвие хора, настолько потрясенного, что ему больше нечего сказать.
Это «молчание в ужасе» деятельно, оно является сильнейшим сценическим средством. Через пять лет в другой важнейшей русской пьесе — «Ревизоре» — Гоголь погружает своих героев в такую же бездну молчания:
«Немая сцена
Городничий посередине в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад головою. По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего тела; за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям; за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом; за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к другой с самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего. По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и едким намеком на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами. Прочие гости остаются просто столбами. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается».
Вообразите себе полторы минуты, недвижно проведенные в подобных позах перед зрительным залом. Гоголь превращает минуту назад живых людей в картину или, если позволить себе анахронизм, фотоснимок или стоп-кадр. Одним этим действием он списывает все, что происходило в пьесе ранее, в архив.
Значимое молчание, таким образом, не было открытием авангардистов: Василиска Гнедова, Джона Кейджа и, если переводить его на визуальный язык, Казимира Малевича. Завершение пьесы — произведения, где говорят, — молчанием гарантирует, что этот финал не будет забыт, что он окажется подлинной развязкой, для которой возможны и однозначные, и многозначные трактовки.