Теперь Кью работает в режиме чтения

Мы сохранили весь контент, но добавить что-то новое уже нельзя

С какого момента в гуманитарных науках появилось выражение «...это недавнее изобретение»?

ОбразованиеИстория+3
А Т
  · 2,3 K
Тихоокеанский государственный университет, доцент каф. философии и культурологии  · 5 сент 2015

Само выражение «это недавнее изобретение» (invention) – сравнительно недавнее, как видно из оборота, отражающего «технизирующий» взгляд на знание (и связанные с этим понятийные конструкции вроде «производства знания» и т.п.), хотя и более ранний, чем широкое распространение работ Фуко – поскольку отнюдь не обязательно предполагает логику «эпистемологических разрывов» и т.п., которая в свою очередь куда более ранняя. Впрочем, и сам Фуко отсылал к Ницше в самом радикальном из своих тезисов – историчности не знания, но самой истины.

Что касается до «историчности знания», то принятие данного тезиса является одним из основных и наиболее ранних в становлении историзма – так как последний, складываясь в последние десятилетия XVIII – первые десятилетия XIX века отталкивается как раз от демонстрируемого им разрыва в самопонимании «исторических эпох», обнаруживая одновременно «не(-полную-)переводимость» с языка одной эпохи на язык другой, т.е., например, средневековые представления о власти не могут быть переведены в привычные нам понятия, а должны быть описываемы своим собственным языком (отсюда же – становящееся одним из ключевых для исторического знания понятие «анахронизма»). Задача историка теперь мыслится не в «переводе» (напомню, что до этого была распространена практика «переписывания» истории – изложения новым языком, новым стилем, без того, что мы теперь называем «научной новизной» и т.п.) – а в истолковании.

(Я позволяю себе в ответе сосредотачиваться на истории, поскольку именно исторические исследования выступают или образцом для прочих гуманитарных, или воспринимают опыт иных дисциплин и далее тиражируют его, распространяют на прочие гуманитарные области)

Наиболее известными примерами такого рода служат «Школа “Анналов”», в особенности «первое» и «третье» поколения – но и во «втором» достаточно образцов этого рода (так, Мандру, ученик Февра, ставит вопрос об истории «запахов» в плоскости меняющегося опыта их восприятия) или «Процесс цивилизации» Норберта Элиаса. Возвращаясь к исходному, необходимо отметить, что сама логика «историзма», тесно связанная с формированием консерватизма как политической идеологии, предполагает с начала XIX века «разрыв», «изобретение» нового, т.е. история – это и есть сами разрывы и связи (последние становятся проблемой только в свете первых, поскольку возникает необходимость объяснить преемственность, сохранение одного – при исчезновении другого, «сохранность» перестает быть «само собой понятной») – и если логика либерализма и, отчасти, радикализма (в последнем случае – сложнее: можно напомнить известное выражение о близости крайне-правого и крайне-левого) отсылала к «естественному», т.е. внеисторическому, обращению к «нормальному порядку вещей», универсальным законам социальности, то консервативные интеллектуальные направления отсылали к историчности любого существующего общества и установления («универсальные законы действуют конкретно» и тем самым критика, исходящая из универсальных критериев, отвергается уже на том уровне, что проблема может заключаться не в верности критерия, но в истинности его применения).

За последние десятилетия – и припоминание Фуко здесь далеко не случайно – проблематика историчности/установленности радикально расширяется, так как охватывает и сами объяснительные конструкции, и способы их производства – с чем связана двойная реакция на работы Фуко историков. После первоначального одобрения она сменяется весьма скептическим отношением – по мере того, как становилась ясна принципиально разность вопросов. Изначально Фуко был принят благосклонно во многом в силу непонимания его работ – как еще одна работа («История безумия…») на привычную тему, об изменчивости понятий и образов, тогда как историзация истины переводит вопрос с уровня изменения ментального инструментария, которым мы работаем с реальностью, на уровень, когда сама «реальность» оказывается, если угодно, «изобретением», причем подобное говорение остается непрозрачным для себя самого, а «изобретение» теперь – это то, что делает «видимым» другое, по отношение к чему оно выступает как изобретение (смысл задается через оппозиции).