Обсценная лексика по определению является табуированной. Если слово перестаёт ощущаться как бранное, запретное, то тогда оно теряет свою функцию: больше не указывает на серьезность намерений собеседников, или на переход в сферу ненормированных этикетом отношений, теряет свою особую экспрессивную выразительность. Однако в разных культурах отношение к мату и степень его запрещенности могут серьезно отличаться. Этой несходностью культур, в общем, и можно объяснить запрет ненормативной лексики в кино и на телевидении.
В западной традиции для английского, итальянского, французского, немецкого и т.д. языков всякое сквернословие уже давно зафиксировано в словарях. Открыв любой из них вы с легкостью найдете и "fuck", и "Scheiße", и "cazzo", и много чего еще. Слово, таким образом, нормируется, входит в литературную норму, а значит признаётся годным к употреблению. К тому же политические традиции западных стран стараются поддерживать право на свободу слова в печати и СМИ. То есть с точки зрения законодательства никаких особых препятствий в использовании нецензурной брани на экране нет. Разумеется, это всё не отменяет правил этикета и некоторых социальных норм, которые предписывают обществу относиться к мату исключительно негативно (по отношению к маленьким детям например (для этого и существуют возрастные рейтинги)), однако в этом случае сквернословие табуируется уже на уровне социальных практик.
В России же традиции негативного отношения к мату гораздо более категоричны. Ни царская, ни тем более советская цензура никогда не разрешала выход бранных слов в печать или на экран, более того, этот пласт языка просто игнорировался, для академической филологии его практически не существовало. Так, вполне безобидное слово "жопа" (не говоря уже об остальных частях тела) впервые появилось в словаре только в 1997 году, в 4-м издании Ожегова и Шведовой. Существуют специализированные словари русского мата, которые стали появляться в 90-е и 00-е годы (Ахметовой или Плуцера-Сарно), но всё же они остаются явлениями маргинальными и по большей части игнорируемыми (есть еще, правда, 4-я редакция словаря Даля, которую подготовил Бодуэн де Куртенэ в начале ΧΧ века, куда была включена бранная лексика, но критика в его сторону была очень жесткой и словарь не переиздавался вплоть до конца существования советской власти). В России срамословие никогда не признавалось литературной нормой, соответственно, неприемлемыми становятся любые его проявления в публичной сфере. Государство здесь, выступая в роли блюстителя благочестия, часто поддерживает этот запрет законодательно. В апреле прошлого года, например, в закон "О государственном языке Российской Федерации" было сделано дополнение о запрещении любой нецензурной брани за пределами бытовой сферы.
Матерная инвектива, таким образом, появившаяся на экране телевизора или кино в России гораздо сильнее нарушает сложившуюся традицию и ощущается обычными людьми как нечто неприемлемое намного острее, чем на Западе. То есть с точки зрения силы своей выразительности английский и русский мат совершенно не эквиваленты. И русское "чёрт" при переводе "shit" гораздо ближе по тому эффекту, которое оно должно производить на зрителя, чем любой другой несловарный аналог. Поэтому правило дублирования зарубежного кино без использования мата в 90-ые годы сложилось раньше, чем, собственно, нецензурная ругань была запрещена законодательно. Разумеется, при том, что в устной бытовой речи никакого негативного восприятия сквернословия нет и в помине, даже наоборот.
И в принципе, подобное отношение к выражению мата на публике является обоснованным с точки зрения функции, которую оно должно выполнять. Однако практическое постижение границ свободы, которое стало возможно после развала СССР (в печати, например, это заметно в издании "похабных классиков", вроде од Баркова или "Тайных записок" Пушкина), а также появление Интернета, где публичное и частное смешалось очень сильно, породили тему "правильных переводов". В них как раз отражается тенденция к "вестернизации мата", то есть внесению табуированной лексики в сферу публичного, её свободную употребимость и, как следствие, признание нецензурной брани литературной нормой и приближению её по своим свойствам к обычной лексике.