Если творчество Пригова совсем прямолинейно сопоставлять с концептуализмом и постмодернизмом, то, кажется, все ясно. Это пример искусной манипуляции, где ее объектом становится ready made, "готовое" слово, которое часто берется или из официально-номенклатурного, или графоманско-обывательского лексикона. Резко сталкивая подобные элементы с подчас имитационно классическими оборотами, Пригов добивается яркого эффекта, когда удается осуществить разрыв с миметическими стратегиями поэтического текста. Текст более не обязан что-то изображать как достоверное, что-то выражать как эмоционально переживаемое, что-то "нести" в себе как профетическое или гражданское. Напротив, в поэзии Пригова возникает причудливый мир "милицанеров", главным из которых является как бы сам Дмитрий Александрович Пригов, но это совсем не он, а его полный тезка, словесный двойник, нечто среднее между Прутковым, Михалковым и Асадовым. Пригову чужд тот пафос, что подкрепляется прямолинейным способом; как современный художник он склоняется к нон-селекции и антииерархичности, серьезное и смешное, оригинальное и пародийное существуют у него в неразрывной связи, точнее представляют собой неостановимую и бесперебойную деятельность по "производству" текстов.
Но это только в первом приближении. Мне кажется, что Пригов еще не понят как поэт трагический. Это звучит несколько странно, но за его прекрасным юродством все время проступает какая-то вполне ощутимая метафизическая глубина, поданная, конечно, с ехидцей, как бы на отлете (даже к ней Пригов не хочет прикасаться привычным для классики эстетическим инструментарием). В лучших его вещах (как, например, в "Паттернах") это странное измерение "козлиной песни" уводит от анализа объектов к попытке приближения к тому субъекту, который так декларативно отрицается самим автором. И вот этот трудно осмысляемый художественный остаток (в хорошем смысле) и представляется главным моментом в разговоре о приговском мастерстве, которое больше коллажности и серийности.