Не думаю, что все дело именно в "Войне и мире". Переоценка тех книг, что читаются в нежном возрасте (обычно это хрестоматийный список на базе школьной программы) связана прежде всего с изменением отношения и к своему, и к чужому опыту. Самый простой и примитивный способ чтения - это так называемое наивное чтение. Оно подчеркнуто эмотивно (читатель переживает за выбранного им героя, следя за перипетиями его судьбы), а потому некритично и неконцептуально (читатель не пытается думать об особых, то есть эстетически обусловленных законах произведения, принимая происходящее за чистую монету), герое- и нарративноцентрично. То есть такой читатель нуждается в интересной истории с захватывающими поворотами сюжета и возможностью символически и этически отождествить себя с тем или иным персонажем.
Но чем более специфичным становится чтение (все больше интересует не "что", а "как") тем больше на первый план выходит интерес к целостности произведению, не линейному соположению, но структурному результативному взаимодействию как можно большего количества осмысляемых элементов. Поэтому прямолинейная эмотивность логично уступает место тому, что Бахтин называл интерсубъективностью. Говоря просто, меня интересует не то, как я могу интерпретировать себя любимого как ценность, вычитывая из текста, что посчитаю нужным для подобной цели, но то, как я могу постигнуть ключевую ценность человеческого бытия в необязательной связи с моей эмпирикой. Совсем неважно, реалистично или условно то, что я читаю подобным образом. История Грегора Замзы поражает не потому, что она совершенно невероятна по своей фабуле, но тем, что она абсолютно убедительна на психологическом уровне.
Когда личность готова признать ценность существования других, наличествующих в пространственно-временном континууме сознаний, она готова признать и автономность, но одновременно глубинную соприродность художественных образов тому, что является историей человеческого сознания.
"Война и мир" - необычайно удобный пример для иллюстрации этого тезиса. Роман Толстого невозможно понять через историю судьбы или даже нескольких судеб основных героев. Это роман и о личностях (уникальность человека писатель не зачеркивает при всей его склонности к "роевому" началу), и о семьях, и о нациях, и о государствах. Это роман, устроенный необычайно сложно, но вместе с тем его архитектоника потрясающе системна, он собирает все в себе все свое сложное эстетическое единство, и этому мало аналогов и в русской, и в европейской литературе. Думается, что с возрастом человеку (если он не пустой консьюмерист) все более интересно понимать именно системность, которая присуща человеческой культуре как таковой, а не бесплодно размышлять об отдельных феноменах бытия. Поэтому, кстати, с возрастом меняется и отношение к лирической поэзии, которая все менее интересна "выражением чувств", но все более индивидуальным авторской концепцией языка. Но это уже совсем другая история.