Да, в значительной степени. Об этом есть отличная книга «Джамбул Джабаев: приключения казахского акына в советской стране». Процитирую свою рецензию на нее:
«О том, что переводы Джамбула на русский язык были, мягко говоря, очень вольными, о том, что на «индустрию Джамбула» работало множество профессиональных литераторов, о том, что сам старый акын выполнял роль живой куклы в сооруженном для него культе, обслуживавшем другой, главный культ, — обо всем этом давно хорошо известно (хотя на родине Джамбула, в Казахстане, многие факты до сих пор не признаются, а культ великого акына поддерживается там до сих пор и важен для официальной национальной гордости). Но все-таки этот сборник способен погрузить читателя в фантасмагорию. Культ Джамбула возник благодаря стечению обстоятельств: так, если верить филологу Александру Жовтису и еще нескольким мемуаристам, литератор Павел Кузнецов, нашедший сначала казахского певца Маимбета, опубликовал несколько своих переводов из Джамбула. Переводы понравились, а тут подоспело десятилетие новой национальной казахской литературы. Никакого Маимбета на самом деле не существовало, Кузнецов его попросту выдумал (после чего ему пришлось выдумать и причину его внезапного исчезновения — акын «откочевал» с родственниками в Китай), а Джамбула (о котором кстати вспомнил кто-то из местных) можно было предъявить. За этим последовало сочинение Джамбулу биографии с подвигами, а на самого старика, всю жизнь прожившего в бедности, посыпались неслыханные богатства: пенсии, премии, двенадцатикомнатный дом, личный автомобиль. В книге подробно рассказывается, как переводчики создавали из небольших импровизаций Джамбула многострочные поэмы, славословящие Сталина и власть Советов. Эти тексты чем-то напоминают новины о Ленине и Сталине, записанные в 1930-х на Русском Севере, — продукт совместного творчества сказителей и работавших с ними фольклористов, а затем редакторов. Напоминают они и традиционные восточные обращения к владыке:
Товарищ Молотов! В дар прими
Простые, народные песни мои!
Если Сталин и его команда большевиков — это эпические батыры, то их противники сравниваются с шакалами:
Завыл в жажде крови взбесившийся Троцкий,
Завыли фашистские подголоски.
И темную страшную ночь оглашая,
Завыла шакалья трусливая стая.
Интерпретаторы, как им казалось, хорошо усвоили формульные каноны народного эпоса. Но в сборнике говорится не только о том, как создавались тексты Джамбула, по каким правилам они строились (так, Кристоф Гарстка сопоставляет тексты Джамбула с российской поэтической традицией восхваления государя — от придворной поэзии Феофана Прокоповича и од Державина до позднейших трансформаций у Маяковского), но и о том, зачем Джамбул вообще понадобился советской культуре 1930-х годов. Отчасти здесь сказалась любовь к пышным юбилеям, придававшим советскому режиму основательности (100-летие смерти Пушкина, сомнительное 750-летие «Витязя в тигровой шкуре» — в этот же ряд встало 75-летие творческой деятельности Джамбула). Но существеннее была необходимость в «советском Гомере» (выражение Горького), роль которого сначала играл дагестанский ашуг Сулейман Стальский — когда в 1937 году он умер, место Гомера стало вакантным. Естественным было обратиться к фольклору народов СССР, но, думается, дело было не только в необходимости создать классика казахской литературы: в советской культуре ощущался социальный заказ на объединительный эпос — возможно, заказ фантомный; поэтому нынешний Джамбул национальный не равен советскому Джамбулу интернациональному. Кроме того, по мысли Валерия Вьюгина, Джамбул идеально вписывался в требования, задаваемые теорией соцреализма. Это смелое утверждение: стихи соцреалистических «литературных» поэтов, хотя и создавались по лекалам, все же сохраняли куда большую внутреннюю вариативность, чем произведения Джамбула. Коль скоро речь идет о бытовании текстов в русскоязычном пространстве, которое рассматривалось как приоритетное, дело осложняет и разный уровень переводчиков/интерпретаторов/сочинителей. Так, стихотворение «Ленинградцы, дети мои!» в обработке Марка Тарловского — поэта, чей талант при жизни был мало оценен, — не просто вошло в канон русской поэзии (в отличие от стихов о сталинской Конституции), но и стало в нем довольно важным текстом».