Универсальной культуры не бывает, культура всегда связана с пейзажем, с ментальностью. Это одновременно и проклятье культуры, и ее благодать – тот факт, что все нужно каждый раз изобретать заново. В естественных науках нечто, однажды открытое, может быть сразу же тиражируемо всеми: упало Ньютону на голову яблоко – и не нужно другому физику сидеть и ждать этого, потому что открытие Ньютона может быть сразу перенято, принято, как аксиома (разве что какой-то следующий ученый может поставить его под сомнение с тем, чтобы открыть что-то другое, вытекающее из этого). В отношении искусства всё иначе: если кто-то один что-то обнаружил, это не значит, что это априори будет тут же принято остальными. Чтобы прийти даже к тому же результату, мы должны пройти весь путь, целиком. Поэтому если Боаль предложил модель Театра угнетенных, театра, где группа собравшихся в зале сама принимает решение о финале и о том, как должен вести себя герой этой импровизированной пьесы, то понятно, что всё это очень сильно зависит от того, как вообще принимаются решения в конкретной стране. От того, какой темперамент у этих людей, от актуальных для данного общества проблем. Обсуждение проблем семейного насилия и обсуждение проблем близости революции требуют разного эстетического решения. В Бразилии существовала проблема буквальной грамотности, потому что люди буквально не умели читать и писать, и театр Боаля был связан, в том числе, с просвещением. А в Швеции, допустим, дело обстоит не так – и это тоже откладывает отпечаток. У нас же какая-то промежуточная ситуация: с одной стороны, мы все умеем читать и писать, с другой стороны – каких-то базовых ценностей, связанных, например, с преодолением нетерпимости, у нас нет. И поэтому прорабатывать нужно то, что является главным дефицитом.