Не раз говорилось, что мир ангсоца неправдоподобно герметичен: в статье «Наш ответ Фукуяме» Кирилл Еськов замечал, что в реальности, где из радостей только мерзкий джин «Победа» и кислый кофе, а бритвы только ржавые, и «телекраны» будут постоянно ломаться, их будут кустарным способом чинить, тюнинговать и перепрошивать. Это замечание немного в сторону; Уинстон на вопросы О’Брайена, «что же нас победит», отвечал «человеческий дух», но на самом деле мог бы сказать «энтропия». Что возразил бы на это О’Брайен, утверждавший, что «индивид — всего лишь клетка?» В разговорах с Уинстоном он не раз подбирается к этому возражению, но не произносит его — возможно, просто подготавливая неизбежное «естественным» (в рамках извращенной логики ангсоца) путем. Попробуем понять, что же это такое.
Оруэлл описал реальность Партии, противопоставленной «пролам», причем Партия разделена на внешнюю и внутреннюю. Но единовластная партия, что легко показать на примере Советского Союза, модель которого послужила источником вдохновения для Оруэлла, заинтересована только в собственном существовании и благоприятствовании — прочтите книгу Михаила Восленского «Номенклатура», чтобы в этом убедиться. Для создания такого режима благоприятствования необязательно устанавливать над обществом настолько тотальный и беспросветный контроль: тяга к механизации, активному изменению языка в целях экономии характерна скорее для социалистических обществ вскоре после революции, для убежденных фанатиков, править которыми мог бы скорее не Старший Брат, а как раз Эммануил Голдштейн, очевидным образом списанный со Льва Троцкого.
В книге «Теория и практика олигархического коллективизма», якобы написанной им, а на самом деле О’Брайеном и его коллегами, не содержится откровений, до которых не мог бы додуматься наблюдательный человек со склонностью к критическому мышлению — тот же Уинстон, который в начале романа уже совершает мыслепреступление, начиная вести дневник. Книга заточена под определенный склад ума, она подтверждает и развивает догадки изначально оппозиционного человека (о чем вскользь говорит и сам О’Брайен: «Прочли вы в ней что-нибудь такое, чего не знали раньше?»). Выдать ему книгу — значит поймать его «на живца».
Но зачем же партии, заинтересованной в сохранении своих секретов, выдавать своему нелояльному члену такую книгу, пусть даже этот человек уже обречен? Неужели затем, чтобы просто потом над ним поиздеваться с большим основанием? «Цель репрессий — репрессии. Цель пытки — пытка. Цель власти — власть», — сообщает О’Брайен Уинстону в застенках Министерства любви: в этих беседах он наставляет его во внутренней логике партии, в ее аутотренинге, в сути двоемыслия. Зачем он делает и это, зачем он просвещает какого-то несчастного Уинстона, если «индивид — всего лишь клетка?»
Конечно, можно предположить, что Оруэлл, коль скоро живописание идеологии и созданного ей мира, а таже объяснение сути этого мира (через книгу Голдстейна и откровения О’Брайена) было для него в конечном счете важнее художественной согласованности, просто воспользовался приемом введения необходимой информации через слова злодея. Вы наверняка задавались вопросом, почему злодеи кино, перед тем как убить героя, так любят поговорить. И ответ на это двояк (вспомним, опять же, двоемыслие — удобная практика! гибридная, как сейчас любят говорить!). Да, во-первых, это писательский способ организовать раскрытие информации, и в этом смысле и книга, и речи О’Брайена — условности. Но, во-вторых, это способ сообщить, что злодей признает героя равным себе.
Уинстона не расстреливают, хотя обещают сделать это. Когда он предает Джулию, его отпускают. Вспомним, что то, что с ним делают, называется «восстановление», по-английски — reintegration, то есть новое включение в состав целого. Его готовы принять обратно — и даже больше того.
Моя гипотеза: все, что произошло с Уинстоном, — вероятно, пойманным на мыслепреступлении в самом начале, когда он начал свой дневник, — подготовка к его принятию в ряды Внутренней партии. Индивид — клетка, но чтобы организм жил, клетки должны обновляться. Член Внутренней партии должен быть человеком совершенно циничным, узнавшим правду и решившим не противодействовать ей, а содействовать — на пользу себе и своему олигархическому классу. Уинстон прошел чудовищный обряд инициации — с повящением, испытаниями, пытками, отказом от прошлого. Его любовь к Старшему Брату, заявленная в последней фразе романа, — должна быть уже не слепой, внушенной любовью к вождю, а любовью к фикции, обеспечивающей благополучие.
Мы помним, однако, что в конце романа Уинстон медленно спивается, заглушая в себе мысли о прошлом, и работает на незначительной должности, где от него практически ничего не требуется. Какая же это Внутренняя партия?
Здесь я могу предположить, что это последняя фаза испытаний перед новым этапом в жизни Уинстона. Сводка с фронта приводит его в состояние эйфории, в желании приблизиться к объекту любви. В нем завершается сложная химическая реакция, которая должна, так сказать, инсталлировать в его мозг подлинное двоемыслие. Может быть, очень скоро товарищу Смиту дадут ответственное поручение, и он оправдает доверие Старшего Брата, став равным О’Брайену?
Если это не так, то партия действительно готова нести несоразмерные задаче расходы ради перевоспитания одного заблудшего члена. Либо ей очень не хватает людей и на внешнем уровне (что противоречит всему ее поведению), либо она упивается садизмом, забывая о рациональности, что в конце концов, тоже противоречит самосохранению. В таком случае Уинстон прав, и энтропия погубит партию — причем, возможно, очень скоро; известный роман Дьёрдя Далоша, который даже выходил под одной обложкой с романом Оруэлла (не обладая достоинствами последнего), относит крах системы к 1985 году.
Вероятнее всего, вся эта книга была сфабрикована. Это не более чем очередной инструмент контроля, очень изощренный.