Есенин описывает «азиатскую» Москву с ее традиционным набором топосов (ленью, неспешностью, радушием, сорока сороками церквей); азиатскую не в смысле Китая или Монголии, хотя «золотая» наводит и на мысль о Золотой Орде, а скорее в смысле Византии. В стихах Есенина 1922 года образ азиатской России, Азии как сущности России, встречается не только здесь: «Ты, Рассея моя... Рас... сея... / Азиатская сторона!» (это уже о чисто русской «азиатчине»). А в 1924 году: «И сам я тоже азиат» (в стихотворении, направленном явно не только в сторону грузинских поэтов, которым оно посвящено, но и в сторону Блока с его «Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы»). Миф о Евразии (или, для скептиков, об Азиопе, по выражению Милюкова) — один из центральных в русском модернизме, играть с ним было исключительно интересно (вот она, выкованная в кризисный век новая идентичность), пока он не отозвался, с одной стороны, «азиатчиной» жестокого истребления, с другой — ур-фашистскими обертонами евразийцев от эмигрантов первой волны до Дугина. Но это уж меня унесло в сторону: в стихотворении «Да! Теперь — решено. Без возврата...» дремотная Азия благостна и приветлива. Впрочем, у этого, как у любой Аграбы, есть оборотная сторона, ускользающая от туриста: «Шум и гам в этом логове жутком, / Но всю ночь напролёт, до зари, / Я читаю стихи проституткам / И с бандитами жарю спирт».
Кроме всего прочего, здесь продолжается имплицитное противопоставление Москвы деловому, европейскому Петрограду. Человек, склонный к мистицизму, оценит роковое неверное предсказание Есенина: «На московских изогнутых улицах / Умереть, знать, судил мне Бог» — нет-нет, Москва — это город жизни, а выйдет все по-иному, и умирать Есенин поедет в ее противоположность.
Про Азию понятно, а почему она на куполах?